Подросток Савенко - Страница 57

«Неужели я ей нравлюсь? — думает Эди испуганно. — Вот блядь! — думает он. — Вот сука!» Ему стыдно признаться, что Мушка ему ужасно нравится сейчас, с ее челкой, с ее открытыми маленькими тонкими плечиками, в черном взрослом платье…

— Дернем? — поворачивается Эди к Гришке, о чем-то беседующему с Ольгой. Ольга живет недалеко у речки, в бараке. Она бедная, у нее только старая мать и еще две младших сестры. Живет она именно в том бараке, где и Славка Панов со своим дедом. Эди знает, что Ольга собирается как можно скорее выйти замуж, чтобы уехать из измучившей ее барачной жизни, у нее даже есть уже взрослый жених, намного старше Ольги. Лысый.

— Дернем! — с готовностью отзывается Гришка. Они наливают по половине стакана и пьют, не дожидаясь Вовки, который пошел танцевать с Мушкой. Эди видит, как узкая спина Мушки кокетливо извивается в Вовкиных руках. Спина у Мушкиного платья, оказывается, тоже открыта, и Эди-бэби видны два красноватых, чуть припудренных прыщика на Мушкиной спине. Почему-то, глядя на эти прыщики, Эди понимает, что Мушка, да, может ебаться «хором» и, причмокивая, сосать хуй даже у Витьки Фоменко. Почему-то смотреть на Мушку и Вовку, который время от времени мелко целует Мушкину шею своими запекшимися розовыми с корочкой губами, Эди неприятно.

— Ну, я пойду! — объявляет он. — Попытаю счастья в другом месте. — Наспех прощаясь, Эди хочет ускользнуть от прощания с Мушкой, но, заметив, что Эди встал и натягивает куртку, Мушка тащит Вовку к Эди.

— Уходим, солдатик? — спрашивает она сладким голосом.

— Уходим, — подтверждает Эди. — Пока!

Мушка, наглая Мушка сует Эди-бэби свою руку, согнув ее в кисти как бы для поцелуя.

«Не буду!» — мысленно сопротивляется Эди, но помимо своей воли целует протянутую Мушкину руку. От руки, впрочем, пахнет приятно, какими-то цветочными духами.

— Пока, — прощается и Вовка. — Извини.

Гришка хлопает Эди по плечу.

— Пока, старик! Заходи завтра.

Ольга машет Эди от стола рукою, она, очевидно, и сейчас думает о том моменте, когда она выйдет замуж за лысого и покинет наконец свой барак. Лицо у нее рассеянное.

19

На улице стемнело, и опять падает полудождь, полуснег, еле-еле, но падает. Настроение у Эди паскудное. Что он скажет Светке в восемь часов, он не знает. Со стыда можно сгореть с этими деньгами. Сука мать! У них же есть деньги, что ей стоит дать ему эти 250 рублей, и все наладится. В конце концов, всем ребятам родители дают деньги три раза в году — на Майские, Новый год и Октябрьские. Это традиция. Самые бедные рабочие дают своим детям-подросткам деньги, чтобы быть «как все», не хуже других, чтоб их ребенок мог собраться в праздничный вечер с друзьями — выпить, потанцевать под радиолу или магнитофон. Его отец офицер, он получает денег вдвое больше, чем рабочие, и из-за их ебаных принципов только страдает Эди.

Поеживаясь, Эди идет по опустевшей на второй день праздника Материалистической улице и, вопреки себе самому, ругается вслух. «Мы хотим, чтобы ты вырос честным человеком!» — передразнивает он отца. «Я хочу, чтобы ты был, как твой папа! Он никогда не присвоил чужого и не использовал служебное положение в личных целях!» — передразнивает он материн голос.

— Хуя! Не хочу быть как папа! — кричит Эди, потом оглядывается. Нет, никого нет вокруг. — Честным человеком, да, хотите, чтоб я был? — продолжает он вслух. — Так дайте мне эти несчастные деньги и не заставляйте меня лезть в столовую, рискуя пятью годами. Вон Сашка Ляхович — вот он не ворует, потому что мать и приемный отец не только дают ему деньги, но и позволяют ему приводить домой всех друзей, каких он хочет, и девочек тоже, и даже оставлять девочек на ночь, если он хочет. Вот это родители! Поэтому Сашка не шпана!.. Ох, блядь! — заканчивает Эди ругательством свою тираду.

Эди решает пройти мимо окон Борьки Чурилова, может, окна светятся, может, Борька вернулся домой с Журавлевки. В Борькином дворе, при лампе, закутавшись в пальто, за деревянным столом под грибком навесом сидят доминошники и играют.

Этим мудакам, думает Эди с презрением, что дождь, что снег, им лишь бы стучать бессмысленно костями домино. Приходят с завода, пожрут — и во двор, за домино. Играют при лампе до поздней ночи. Во всех дворах на Салтовке сидят свои доминошники, везде или почти везде светятся лампы. Борька смеется над доминошниками, Эди-бэби их презирает. Он вообще презирает всех рабочих, кроме Борьки. Он знает, что рабочие самые неинтересные и отсталые люди. Репатрианты интересные. Ася интересная. Ее семья. Их сосед, другой репатриант, Виктор Аполлонович — интересный, хотя и сумасшедший, наверное. Даже зимой бородатый Виктор Аполлонович ходит без пальто, во фраке, в бабочке и в котелке — по салтовским снежным улицам — призраком из сказки братьев Гримм… Даже Катька Муравьева интересная, думает Эди, она, как рассказывала Ася, стрелялась, хотела покончить с собой. Правда, Катька почему-то попала себе в ногу, потому она и хромает, но хотя бы стрелялась. Пролетарии нет, они не стреляются.

Презрение Эди странным образом не распространяется на время от времени работающую шпану. Шпана устраивается на работу только под нажимом милиции, удерживается на каждой работе недолго и только и смотрит, как бы сбежать. Как правило, зимой шпана работает охотнее, чем летом. С первыми лучами солнца в сердца шпаны вселяется беспокойство. «Погода шепчет — бери расчет!» — гласит салтовская поговорка, и шпана дружно увольняется с заводов в апреле.

«Никогда не буду работать!» — шепчет злой Эди-бэби, проходя мимо доминошников, и, завернув за угол, безнадежно видит, что Борькины окна темны.