— Это Коха, — представляет Тузик белую девку. Девка протягивает Эди маленькую горячую руку.
— Меня зовут вообще-то Галя, — говорит девка. — Коха — это моя кличка.
— На, глотни, поэт, — протягивает Тузик бутылку водки и, кивнув на девку, говорит: — Ей твои стихи про Наташу понравились. Ты можешь про Галю такие же написать?
У Эди тяжесть неизвестности спадает с души. Все ясно, девка Тузика захотела, чтоб про нее были написаны стихи. Светка тоже просила его не раз написать ей стихи. Эди уже знает, что женщины тщеславны и что ничего с этим не поделаешь. Глотнув водки, Эди отвечает, пожав слегка плечами:
— Могу, чего ж нет.
— Что они тебе за приз дали? — интересуется Тузик, взяв из рук Эди бутылку и отхлебывая.
— Да ну, хуйню… — мнется Эди, — домино.
— Да, бля, — ухмыляется Тузик. — Щедрыми их не назовешь. Я тебе деньгами заплачу, ты только напиши. Очень уж ей хочется стихи про Галю, — кивает он в сторону Кохи, даже, как кажется Эди, стеснительно. Стеснительный Тузик.
— Только я так сразу не могу, — предупреждает Эди. — Мне время нужно.
— Ну, понятно, — соглашается Тузик, — вдохновение нужно. Когда сможешь?
— Неделю, а то и две мне нужно… — решает Эди.
— Хорошо, — говорит Тузик. — Запомни, я тебе плачу, это не задаром. Садись, — продолжает Тузик, но уже другим голосом, как бы покончив с официальной частью и переходя к развлечениям, — чего стоишь. — Он отбрасывает уже пустую бутылку из-под водки в сторону, и бутылка разбивается об асфальт где-то в темноте. — Садись, сейчас дури покурим. Тимур! — зовет Тузик.
Хмурого вида черный долговязый парень в солдатской шинели с оторванными пуговицами, сидящий чуть выше их, сползает к Тузику и протягивает ему коробку с папиросами.
— Любимые папиросы Иосифа Виссарионовича, — замечает Тузик насмешливо.
Действительно, на картонной коробке золотом вытеснено название папирос — «Герцеговина Флор». Вся страна знает, какие папиросы курил вождь и учитель, даже спустя пять лет после его смерти.
— Но внутри, — продолжает Тузик, — совсем другая начинка. — Тузик открывает коробку и достает одну из папирос. Дымок, сидящий у Тузика в ногах, моментально протягивает атаману уже горящую зажигалку. Как фокусник.
— Папиросы набиты планом, — поясняет Тузик. — Тимур родился в Таджикистане. У них гашиш и анаша заместо чаю подаются по утрам. На, — протягивает Тузик Эди-бэби папиросину. — Знаешь, как курить?
Так как Эди-бэби молчит, не желая признаться, что он никогда еще в жизни дури не пробовал, то Тузик считает нужным выдать ему короткую инструкцию в курении плана: «Затянись глубоко-глубоко, насколько можешь, и держи дым, не выдыхай как можно дольше. Иначе не подействует».
Эди много слышал о дури, но видит ее в первый раз. Он берет папиросу из рук Тузика. С виду папироса как папироса, только запах необычайный, удушливый. Эди осторожно затягивается, как научил Тузик, но осторожно.
— Ну как? — спрашивает Тузик весело. — Действует? Чувствуешь что-нибудь, поэт?
— Не… ничего… — отвечает раздосадованный Эди. — Ничего не чувствую.
Тузик всасывает в себя дым с такой силой, что папироса укорачивается на глазах. «Еще бы, с такой, как у него, грудной клеткой…» — думает Эди уважительно.
— На, глотни еще, — говорит атаман, отдавая папиросу Эди. — А мне уже захорошело, — сообщает он действительно даже и другим голосом, чем до этого.
Эди опять затягивается, но опять ничего не чувствует, только вонь папиросины и неприятную горечь в горле.
— Ладно, — решает Тузик, — не действует, не переводи добро. Возьми вон у ребят водки! — Тузик кивает в сторону своих ребят, куда-то выше.
Эди взбирается вверх по ступенькам, и парень в полушубке с обрезанными рукавами, козий мех вьется вокруг горла, воротника тоже нет, протягивает ему бутылку.
Эди пьет и рассматривает лица. Знакомых нет. Наверное, эти ребята — ядро банды… Эди же знает более безобидных тюренских ребят, тех, кто учится в школе на Салтовке, тех, кто живет вокруг пруда, в районе Витьки Немченко. Тузиковы ребята, во-первых, старше, и, кроме того, они, очевидно, почти все с дальней Тюренки, которая граничит с Журавлевкой, иначе бы Эди их знал.
— А как товары, хорошо идут на стихи? — спрашивает Эди парень в полушубке, протягивая ему кусок плавленого сыра. — На, загрызни! Я слышал, что Есенин был грозный ебака, — говорит парень, — и от блядей ему отбою не было.
«Товары» — это девочки. По-харьковски это девочки. Эди с горечью думает про себя, что его «товар» — Светка — любит, вернее любила, его стихи, но не очень их понимала. Ее мать, тетя Клава, любит стихи Эди гораздо больше, хотя и говорят, что она проститутка. Ей Эди нравится.
Вслух Эди говорит совсем другое:
— Товары хорошо клюют на башли. И на хорошую жизнь. Лучше нет приманки.
Для самого Эди его слова звучат очень грустно, но ребята смеются почему-то. Эди опять протягивают бутылку, и на сей раз он делает хороший огромный глоток, чтобы не думать ни о Светке, ни о ее матери, ни о чем. Ну их всех на хуй! Сейчас, здесь ему хорошо.
— Эй, поэт, — зовет Тузик, — иди сюда!
Эди спускается к атаману.
— Погрей-ка ее, пока я схожу отолью, — смеется Тузик, подымаясь от своей девочки. — Садись!
Несколько ошарашенный этим странным приглашением, Эди стоит колеблясь, не зная, что ему делать. Ситуация начинает ему не нравиться. Голос у Тузика уже пьяный, не такой твердый. Эди-бэби почему-то вспоминает обезумевшего сержанта и его черножопых солдат.